Я просто оставлю это здесь #правда_материнства #творчество_о_БРиМ
Палаты были на шесть рядовых беременных или на одну посольско-космонавтско-генеральскую. Санитарка на замызганной тележке развозила трупного цвета кашу для рядовых и ресторанные изыски для посольско-космонавтско-генеральских. К ним посетителей пускали в палату, мы довольствовались записками, телефонными и оконными перекрикиваниями. Правда, мой муж одевал белый халат, и со свойственным ему артистизмом пробирался на четвертый этаж, где я ждала его, спрятавшись в полутемном коридоре. И мы обнимались как революционеры-подпольщики, потому что к концу беременности чувство "оскорбленности и униженности" становилось вероисповеданием, и я уже вместе с администрацией полагала, что будучи на сносях, встречаясь с собственным мужем, преступно нарушаю режим. И попавшись, должна понести законное наказание в виде немедленной выписки и родов в еще менее комфортабельном месте.
Беззащитность и неадекватность беременных такова, что из них получаются лучшие в мире зомби. Измученные русской кухней негритянки жарили на плитке бананы с подсолнечным маслом, а кореянки тушили селедку в молоке. Душераздирающие запахи, помноженные на токсикозное восприятие, тиражировали расистские настроения. Компенсацией настроений было только регулярное посещение длинноногой негритянки тремя другими женами ее посольского мужа, и фольклор, рождающийся вокруг этого.
Институт отличался от аналогичных учреждений еще и присутствием большого количества чернокожих и желтокожих студентов. Я могла есть, спать, умирать, когда в палату врывалась толпа, и бойкая преподавательница с пачкой историй болезни выуживала одну, и, водя по мне указкой, тараторила:
— Интересный случай, девятнадцать лет, двойня, резус-конфликт, — и двадцать студентов по очереди ощупывали мой живот, стараясь выглядеть крутыми профессионалами.
— Вам не кажется, что однажды я рожу посреди показательных выступлений? — спросила я.
— Ничего, ничего, мы на вас еще зачет будем сдавать, — ответила она. Однажды я легла на спину и потеряла сознание. Поскольку пост с нашатырем находился в другом конце коридора в расстоянии с пол-остановки автобуса, то в сознание возвращали с помощью битья по моему хорошенькому, с моей точки зрения, личику. Придя в себя, я снова легла на спину и снова отрубилась. Собравшиеся вокруг врачи, долго рефлексировали, пока не разошлись, пожав плечами. Мне предстояла ночь, и я панически боялась принять горизонтальное положение. Я сидела до утра по-сиротски обняв подушку, но утром свалилась, заснула и выключилась. В таком виде застала меня энергичная профессорша, которую привела толпа недоумевающих врачей. Профессорша выматерилась, дала мне крепкой ладонью по морде, усадила в постели и обратилась к толпе.
— Я не понимаю, как вы учились в институте? Кто вам выдал дипломы? Посмотрите на нее, типичная двойня, дети с большим весом пережимают полую вену. Это не патология, это норма для тех, кто считает себя специалистом! — врачи смотрели в пол. — А вы, женщина, запомните, на спине, пока не родите, вам делать нечего!
— А на чем же я буду рожать? — похолодела я.
— На боку. Француженки традиционно рожают на боку, а кореянки, вообще, на корточках.
— Но у меня в карте написано красными чернилами плановое кесарево, — взмолилась я. — Как мне будут делать кесарево на боку или на корточках?
— Дайте карту, — потребовала профессорша. — Видите, женщина, я вычеркиваю плановое кесарево и пишу вместо этого синдром полой вены.
— Но ребенок не пройдет в такие узкие бедра? — заорала я.— Кто вам сказал такую глупость? У вас идеальные бедра. Идеальные близнецовые бедра. Моду устроили на кесарево! Никаких кесаревых! Вот если трое суток будете рожать, тогда получите свое кесарево! — и она вышла, стуча каблуками и обмахиваясь моей картой.
Я уже ничего не понимала, могла только плакать и взывать к милости божьей. Иногда я подходила к зеркалу, разглядывая глыбу голого живота, он шевелился и рельефился как Солярис, из него обозначались головы, колени и локти. Умом мне было плохо понятно, что это дети, и я скорее относилась к этому как к некой абстрактной разумной массе, с которой вела диалоги, которой жаловалась на жизнь, и к которой обращалась с просьбой не лупить меня ногами по внутренним органам во время разборок, которые у них уже тогда начались. И просьбы мои, надо сказать, уже тогда не оставались без внимания. Звериным инстинктом я понимала, что теперь не одна в границах собственной кожи, но интеллектуальным опытом я ведала только то, что ответственность за выживание всех троих в шестеренках медицинской машины несу в одиночку. И дрожала от этого как осиновый лист по мере приближения счастливого дня, к которому меня готовили как к судному.
Однажды ночью я проснулась в луже воды, о смысле которой мне никто ничего никогда не объяснял. Вокруг спали взрослые тети, и было неудобно будить их для глупых расспросов. Я тихонечко поковыляла к посту. Медсестра храпела, накануне приложившись к разведенному спирту. Вода продолжала течь.
— Пожалуйста, — трясла я ее плечо, — Мне нужна помощь.
— Женщина, ну что вы все никак не угомонитесь, спать надо ночью, — зарычала дежурная сестра.
— Какая-то вода течет, я не понимаю, — мялась я.
— Вечно одно и то же... Сколько хоть времени?
— Не знаю, я без часов.
— Ну, так пойди, посмотри. Тебе это надо или мне?
Как последняя дура, я засеменила к часам в другой конец коридора, комплексуя от текущей на линолеум воды и того, что не даю спать человеку.
— Пять часов, — доложила я, вернувшись.
— Ладно, пошли, — сказала медсестра, вяло встала и поплелась по коридору.
— Куда пошли?
— На кудыкину гору... рожать пошли, женщина.
— Рожать? — у меня отнялись ноги.
— Что ты стоишь, женщина, как деревянная? Иди в лифт. На автопилоте я зашла в лифт, а медсестра завезла туда каталку.
— Ложись на каталку.
— Зачем? — прошептала я.
— Инструкция такая. Воды отошли, значит надо лежать.
— Зачем же вы меня через весь коридор к часам гнали?
— Вот родишь ребенка, его воспитывать будешь. А меня нечего воспитывать, а я за семьдесят рублей за каждой из вас бегать не обязана. Иностранцы хоть подарки дарят...
Предродовое отделение представляло зал, уставленный аппаратурой и кроватями, на которых лежали и страшными голосами кричали женщины."Как обидно умирать такой молодой, такой красивой, такой талантливой", — горько думала я.
— Женщина, уже, наконец, по-человечески ляжьте на спину! — заорал молодой парень в белом халате.
— Не могу. В карте написано, что у меня синдром полой вены, — четко по военному ответила я.
— Нет такой вены в человеческом организме, я здесь врач, а не вы. Ляжьте, вам сейчас провода оденут!
Молоденькая медсестра начала опутывать тело проводами, а лоб — ремнем с металлическими пластинками, соединенными с аппаратом.
— Вот включатель, женщина, вправо — усиливает, влево — ослабляет. Поняли?
— Нет, — ответила я, поняв только то, что спокойно умереть мне не дадут.
— Ну, как схватка сильная пошла, так увеличиваете, как кончилась, так уменьшаете.
— А что там?
— Да я не знаю. Ток какой-то, научная работа. Потом будете анкету заполнять, как он вас обезболил. Я крутанула включатель — шарахнуло током, нечеловеческая поза, в которой я старалась выглядеть лежащей на спине, и в то же время на спине не лежать, добавляла в мизансцену шарма. Дежурный врач шелестел страницами детектива в инфернальной обложке. Вид человека, читающего на ночном дежурстве детектив, вероятно не был бы криминалом, в каком-то другом отделении. Палитра воплей смешивалась и множилась в высоком потолке как северное сиянье: тоненько выла маленькая кореянка, басом рычала длинноногая плечистая блондинка, плакала толстая женщина с косой и надсадно кричала моя соседка с обожженным обезболивающим током лбом.
— Сердце у тебя каменное, как с тобой только жена живет? — начала моя соседка диалог с врачом.
— Что вы, женщина, из себя строите? Не вы первая, не вы последняя рожаете, — ответил он, хрустнув перелистываемой страницей.
— Ах ты, гадина в портках! — завопила соседка, — Да что ты про это знаешь? Я третьего рожаю, а тебе бы одну менструацию в год — ты бы к ней девять месяцев готовился!
— Все, — сказал врач, — мое терпение иссякло! — захлопнул книжку и вышел.
— Дура, — закричала длинноногая соседке, — Что ты его выгнала? Ты у меня теперь будешь роды принимать?
— Да он бы твои роды заметил, если только б ты ему прямо на книжку родила! — не осталась в долгу соседка. Все это напоминало космический корабль, жестоко запущенный с женщинами, не имеющими возможности позвать на помощь и не обученными оказать ее себе сами. Энергетика боли все больше и больше закручиваясь в воронку, толкала этот корабль вперед к катастрофе. Я очнулась от густого вопля и дымящегося лба, постфактум осознав, что оба события относятся ко мне. Безуспешно пытаясь обуздать следующий вопль, я с трудом заставила себя не крутить переключатель тока на максимум во время схватки; нижняя половина тела отделилась от меня и носилась под потолком, размахивая простынями как крыльями, а верхняя, вцепившись в кровать, пыталась рефлексировать между воплями. Время потеряло смысл, комната наполнилась полумраком и гулом, и я начала прощаться со всем, что мне было дорого в этой жизни. Застучали каблуки, и мамзель в очочках с маской брезгливости и усталости на пухлом личике, возмущенно произнесла надо мной:
— Женщина, ну, что ж вы рожаете и молчите? Нам же с вашей двойни надо показатели записать. Перебирайтесь на каталку.
Мое поведение в этот момент можно было обозначить любым словом, кроме молчания, но понятие дискуссии осталось в том мире, с которым я уже попрощалась. Я поползла на каталку как краб, и уже плохо сознавала как в другой комнате, до потолка заставленной мониторами, мамзель запихивала в разные части меня датчики, и бегала среди экранов и тетрадок, в которые заносила показатели остатков моего существования.
— Это для меня или для детей? — спросила я между схваток, свистящим шепотом.
— Это для науки, женщина, — гордо ответила мамзель, и если бы она стояла поближе, я бы врезала по ее напудренному личику ногой от имени всех женщин, рожавших в совке. Каким-то образом я очутилась на родильном столе около окна, залитого солнечным светом, огромные круглые часы похрустывая минутной стрелкой, показывали девять сорок.
— Никого нет, потому что пересменок, — нежным голосом сказала дама с соседнего родильного стола. Было тихо как в крематории, за окном галдели птицы, от эмоционального перенапряжения в голове и сердце перегорели все лампы, и в состоянии сладостной отстраненности я ждала конца.В комнату зашли две немолодые женщины, подошли ко мне, и на их крик сбежался весь персонал отделения. Без всякого интереса я услышала, что роды должны были произойти час тому назад, что порвана до ушей, и что непонятно, чем я теперь буду рожать, и что всех за это можно уволить, а перед этим оторвать руки.
— Не волнуйтесь, все будет хорошо! Как вас зовут? — резюмировала пожилая женщина, развернула меня на спину, и почти улеглась сверху. Поскольку последние несколько месяцев меня не называли иначе, чем женщина, поскольку у меня не было сил сказать ей, что мне категорически нельзя лежать на спине; поскольку я ощущала это как долгожданный конец, способный прекратить пытки; я выговорила ватным языком:
— Меня зовут — женщина, — и потеряла сознанье.
Я открыла глаза в облаке нашатыря и увидела неправдоподобно огромного, черноволосого орущего младенца.
— Посмотрите какой красавец, — щебетали женщины.
— Можно я его потрогаю? — попросила я. Его поднесли ко мне, я испуганно прикоснулась, он показался мне горячим как пирог, вынутый из духовки.
— Не расслабляйтесь, сейчас будем рожать второго. Он у вас очень стремительный, уже околоплодных вод нахлебался, — сказала пожилая женщина.
— А можно отдохнуть?
— Нет, у нас на все и про все пять минут. Быстро капельницы в руки и ноги! — и целый взвод акушерок, оказывается их было не так уж мало по штатному расписанию, начал привязывать мои конечности к капельницам и галдеть как птичий базар. Не прошло и пяти минут, как я увидела второго такого же младенца, его шлепнули, и он заорал громче первого.
— Это тоже мой? — пролепетала я в состоянии восторженной идиотии.
— Конечно, — ответила медсестра, отматывающая капельницы, — Скажите спасибо, что сюда зашла профессор Сидельникова, иначе вам бы ни одного не видать! Дальше был не отапливаемый ободранный коридор, в котором я и моя соседка лежали на каталках два часа, а животы лежали на нас как сдутые дирижабли. В состоянии обокранности и униженности мы изучали завитушки лепнины на потолке.
— За ними хоть там присматривают? Или как за нами? — спросила я.
— Они не расскажут, — мрачно ответила соседка.
— Женщины, не спать! — орал на нас каждый проходящий мимо.
— Почему нас не везут в палату? — обессилено спрашивали мы.
— Два часа спать нельзя, чтобы не пропустить внутреннее кровотечение, а сиделки, у нас только для иностранок.
— Но здесь холодно!
— Это, чтоб спать не хотелось.
Через два часа я была на операционном столе.
— Наркоз переносите? Здесь час зашивать надо, все в лохмотьях, — сообщил веселый парень в зеленом халате.
— Переношу, — ответила я, и, наконец, отключилась под маской.
— Мужу скажете, что с него бутылка, зашил на совесть, теперь все как новое. Только почему же он вас так поздно к нам рожать привез? Вы же теперь полгода сидеть не сможете? — сказал парень через час.
— Он меня привез к вам месяц тому назад...
— Ну, ладно, мы тут тоже люди смертные, все бывает. А вы сами где работаете?
— Я учусь.
— На кого?
— На философа.
Он хотел было сказать, что вот мол, у вас в философии тоже не все в порядке, но одумался и заменил это на:
— Вот и отнеситесь к этому по-философски.
Видимо, это было последней каплей, потому что из меня прорвались все накопленные организмом рыданья. Это была просто пляска святого Вита.
— Да успокойся, успокойся же... — метался врач, то прижимая меня к столу, то заглядывая в смежную комнату, в которой естественно же отсутствовала хирургическая медсестра, — Да у тебя от такого плача все швы полетят, придется еще час шить! Да ведь все так хорошо, у тебя такие сыновья роскошные! Что ж ты плачешь, милая? — и набирал в шприц ампулы одну за другой, и орал в коридор.
— Лена, Лида, где вас черт носит? — и совал в мое синее от уколов предплечье какие-то бесконечные шприцы. И все начинало плыть вокруг меня: слепящие лампы, появившиеся, наконец, медсестры, зеленые стены. И в сумерках лекарственного коктейля я видела себя голой, бегущей по длинному, не отапливаемому коридору института гинекологии сквозь строй плюющих и бросающих в меня землей врачей к открытой освещенной двери, пытаясь прикрыть ладошками огромный живот...
Все это произошло со мной семнадцать лет тому назад только по той причине, что я — женщина. И пока будут живы люди, не считающие это темой для обсуждения, это будет ежедневно происходить с другими женщинами, потому что быть женщиной в этом мире не почетно даже в тот момент, когда ты делаешь то единственное, на что не способен мужчина.
(с) Мария Арбатова, "Меня зовут женщина", 1998г.